| "Жизнь и смерть сломанного печенья" |
|
Название: Жизнь и смерть сломанного печенья Автор: Mayer Фэндом: Limp Bizkit Категория: джен Жанр: биография Рейтинг: PG Размер: миди Содержание: История человека, который всю жизнь мечтал стать Музыкантом, способным сочинять по-настоящему стоящую музыку, Музыку с большой буквы, Музыку, от которой замирает душа, а сердце бьется чаще. Предупреждение[ред.]: AU «Хрустящие печенья легче ломаются, зато они вкуснее» - Мама! Мама! А я буду космонавтом? - Будешь, сынок. - Мама! Мама! А ученым буду? - Будешь, сынок. - Мама, а шерифом? - Будешь. - А летчиком? А снайпером? - Конечно будешь, сынок. - Мама! Мама! А музыкантом я буду? - Нет, сынок, музыкантом ты не будешь. Стиснутые хуже сельдей в бочке, некоторое количество человек восторженно ревели, кричали, визжали, наслаждаясь небольшим, но крайне впечатляющим концертом некоей группы, чье название было, если верить афишам и плакату над сценой, коротко и ясно: WBLJGMNNN!!1 Их музыка не походила ни на какое классическое произведение, их музыка вообще не была похожа на музыку как таковую. Но именно это так нравилось зрителям. Именно это сочетание: ритмичные стоны гитары, монотонная, гипнотизирующая партия клавишных, почти не меняющаяся от песни к песне; урчание баса, которое скорее не слышалось, а чувствовалось желудком, убогий рев-визг вместо пения и бухающие молотом по черепу барабаны. Идейный центр этого безумия стоит справа от центра сцены, возле колонок – он любит музыку погромче. Длинные немытые волосы цвета вороного крыла закрывали его лицо и придавили манящую таинственность всей его долговязой, но вместе с тем широкоплечей фигуре, облаченной в оранжево-серую полосатую робу. Если бы этого парня хоть раз за последние полгода подстригли, то может быть, зрители сейчас бы увидели его искривленный в торжествующей улыбке рот. «А вот так, мама! Разве я не музыкант? Вот, видишь, я известен». На грифе гитары маркером написано: «Собственность Уэсли Лаудена Борланда». Пальцы, белые, узловатые, как паучьи лапы, перебирают струны. Несмотря на это, звучание почти не меняется. Уэс доволен, ему нравится собственная техника игры. И плевать, как это звучит, главное – быстро. Но вдруг последняя песня подходит к концу. Концерт завершается. Чтобы поблагодарить «почтеннейшую публику», гитарист подходит к самому краю, раскидывает руки и кланяется. Бушующая масса зрителей, как приливная волна, подкатывает к его ногам, накрывает с головой и откатывает обратно. А на сцене уже нет никакого Уэса – волна людей смыла его. Смыла туда, где толпой суетятся люди-зрители, люди-монстры. Он тонет, тонет. Люди топят его. Топят сознательно, старательно, уничтожают воздвигнутого ими за этот вечер идола. Беспомощный, безголосый, раздавленный, он валяется где-то под шагами. Где недавняя гордость? Где улыбка? На их месте остался только ужас. Над головой, как будто в тысяче километров, - пятно света, пробивающееся через руки и головы. «Почему? Почему они? Они ведь…» - а Они уже не помнят своего кумира, появившегося этим вечером и этим вечером же пропавшего. Им давно уже не до него, на четвереньках пробирающегося к выходу, подальше от ударов-шагов. Толпа редеет. Уэс осторожно поднимается с колен. Он раздавлен. Раздавлен хуже улитки, вытащенной из раковины. Только что бог, а вот уже – слизняк, избитый, истоптанный. Ноги задрожали от нахлынувшего вдруг ужаса – он не нужен этим людям, он им никто. Несколько шагов и Уэс падает без сознания. - Я так и знала, что стоит тебя оставить одного хоть ненадолго, как ты обязательно влипнешь в историю, - с этими словами порог палаты, в которой уже как пять часов обретался украшенный синяками и пластырями Уэс, переступила женщина, являвшаяся ни кем иным как его матерью, миссис Салли Борланд. Заметив, что сын спит, она тут же замолчала, бесшумно положила сумку в ногах кровати и сама села рядом. Если бы вдруг наука Математика стала человеком, то она стала бы точь-в-точь как Салли – худощавой, подтянутой, строгой, в сером деловом костюме. Салли обычно собирала свои мягкие волнистые волосы в высокую кубышку на затылке, отчего они казались жесткими и игольчатыми, а длинноносое, фарфоровое лицо, со щеками, пунцовыми, будто в лихорадке, приобретало жесткое, учительское выражение. Впрочем, одного этого сравнения с ожившей математикой было бы достаточно, чтобы описать внешность миссис Борланд. Уэс очень походил на мать, особенно когда спал и не корчил рожи. Хотя сходство это было странным. Нельзя было ткнуть пальцем в какую-либо черту и сказать уверенно: «это у него от матери». Но что это – мать и сын было видно сразу же. Подумав и подождав еще немного, Салли достала из сумки апельсин, небрежно вытерла его рукавом и ногтями подцепила кожицу. Брызнули тонкие струйки масла, которые обычно не замечаешь, пока они не попадут тебе в глаз, и которые смешно «стреляют» в огне свечки, если сунуть туда эту корку на зубочистке. В мозгу спящего Уэса все же шли какие-то мыслительные процессы, потому что стоило запаху апельсинов коснуться его ноздрей, как он выстроил удивительно логичную цепочку: апельсины – ваза на столе – дом – мама. - Мама? – спросил парень, открывая глаза. - Так точно, - отрапортовала Салли, впиваясь зубами в апельсин и с хлюпающим звуком глотая потекший сок. - Когда ты приехала? Ты же была в Вашингтоне… - Уэс сделал попытку подняться и сесть, но потерпел поражение, оставшись в исходном полулежащем положении. - Примерно три часа назад. И дома меня встретил один из твоих миннезингеров, - скептическое фырканье, - Который и сообщил, что тебя затоптали на концерте. Представляешь, каково мне было? - Да-а… - протянул парень – Ма-ам, дай апельсинку, а? Пожалуйста. - Обещай больше так не делать, - Салли очистила фрукт и подала сыну. - Ага. И не ходить босиком, и каждый день надевать чистые носки, и не разбрасывать свои вещи повсюду, и мыть за собой посуду, - эхом откликнулся Уэс – Да, мамочка. Нет, мамочка. А вообще-то ты умная как старая сова, - этот комплимент развеселил миссис Борланд, но она оглянулась на часы и помрачнела. Улыбающиеся ямочки на лихорадочно-красных щеках пропали. - Мне пора… совсем замучалась с этой сделкой. Они как с ума оба посходили, а на меня еще все валят, - пожаловалась Салли. Сын понимающе кивнул. «На меня все валят» - как часто он слышит эти слова. Валят, топят, но потом благодарят, потом возносят на вершины. Вот мать недавно получила так называемое повышение – обязанности не изменились, просто стало меньше пыли и возни с бумагами, плюс прибавка к зарплате. Резкий вывод – топят, а затем боготворят – ударил по глазам. Вдруг все стало кристально прозрачно, ясно. Он ощутил подъем сил и, кажется, взлетел бы, не будь шерстяное одеяло на ногах таким тяжелым. В голове на долю секунды – полная, безмятежная, лазурно-синяя пустота. Не успел Уэс опомниться от этого, как мать потрепала его за щеку, взъерошила волосы, чмокнула в лоб и вдруг ушла. Кислый запах апельсинов ударил в нос, будто только что прыснувший из-под оранжевой неровной кожуры. Затем сразу, давящей массой – лавина мыслей, чувств. Резко в висках зазвенела боль. Стало темно. Бредовые идеи копошатся в черепной коробке словно черви. Цвета поплыли наперегонки, заплясали канкан. Апельсин на тумбочке почернел, стал синим, вспыхнул сиреневым, треснул алыми прожилками. Вены набухли как реки в половодье. Царапина над бровью открылась, и красная вязкая жидкость капнула на веко, как слеза покатилась по щеке. И все это – мгновение. Мгновение прошло и снова все нормально, порядок, оранжевая кожура от апельсина и словно слеза – красная полоска от брови до скулы. В висках все еще колотится истерично пульс, а Уэсу уже скучно. Он не хочет думать – эти мысли, что сейчас в его голове, слишком сложны – и потому просто следит глазами за мухой на окне. Без стука, без предупреждения неожиданно входит медбрат – совсем молодой парень, слегка светловолосый, слегка бородатый, слегка не понимающий, что он тут делает, и слегка похожий на телохранителя. - Ой че-ерт… - выпаливает он, заметив открывшуюся царапину-рану на лбу Уэса – Подожди секунду, никуда не уходи, сейчас буду, - не успел Борланд его заверить, что кто-то, а пациент из палаты не сбежит, как парень пропал и через мгновение появился снова, держа в руках склянку йода и вату. – Вот так… сейчас будет щипать немного, потом пройдет, - с материнскими интонациями приговаривал медбрат, старательно поливая царапину йодом. Совершенно невообразимым образом вывернув правый глаз, Борланд внимательно изучал лицо этого так называемого врача. Зачем? Неужели узнал друга детства? Или наоборот – злейшего врага? Все гораздо проще – когда тебе мажут йодом царапину на лбу тебе больше ничего не остается кроме как разглядывать лицо, тебя лечащее, в случае с Уэсом, медбрата. - Ты меня решил утопить? – наконец скептически поинтересовался Борланд, когда ему надоело ждать окончания процедуры. - Я? Неправда! - от чистого сердца возмутился медбрат – Я оказываю первую помощь. - С первой помощью ты очень опоздал. Часа на четыре. - Почему? - А я помер уже! - Врешь, - медбрат поморщился – Мы трупы в другом отделении храним. - А я Уэс Борланд, - торжественно произнес парень, ибо шутка не удалась, и надо было сгладить это ощущение. - Сэм Риверс, - не прошло и полугода, как Сэм сообразил, что в самом деле, почти утопил царапину в йоде и, смутившись, объявил, что скорая помощь оказана. - Ну, спасибо, Сэм, мне уже намного легче, - откликнулся Уэс – Не принесешь ли чашку чаю? – медбрат вздрогнул, отрываясь от каких-то пространных мыслей и закупоривания склянки. - С сахаром? - И с молоком. И еще раз спасибо. Долго держать немного побитого Уэса в больнице никто не собирался и вскоре, попрощавшись с приятелем Сэмом, оказавшимся заядлым скейтбордистом, и только по совместительству медбратом, Борланд отправился домой. Мать опять уехала по делам на другой конец страны. Учеба не притягивала, WBLJGMNNN!!1 развалились, и беспричинная скука объявила, что берет Уэса в заложники. Собственно, Борланд радовался, что матери нет дома. Конечно, он любил ее как и подобает сыну, но иногда очень, очень, очень сильно хотелось, чтобы один из двух Борландов в этом доме уехал куда-нибудь и подальше. Так по крайней мере можно было бы избежать постоянного, непонятного напряжения в воздухе. Мать не воспитывала, систематично вдалбливая «Ты не музыкант», но иногда, нет-нет, вырывалось будто бы случайное, но на самом деле долго копившееся внутри: «Я знаю, ты можешь стать известным, если захочешь. Можешь стать звездой, и на тебя будут молиться фанаты. Ты не урод, у тебя интересная внешность, ты умеешь красиво улыбаться и вести себя так, чтобы тебя заметили, но, Уэс, может было бы лучше, если бы ты пустил свою энергию на что-нибудь более толковое?» Салли попросту считала сына не лишенным музыкального дарования, но не способным сочинять по-настоящему стоящую музыку, Музыку с большой буквы, Музыку, от которой замирает душа, а сердце бьется чаще. Уэс же полагал, что он – просто гений. После подобных редко случающихся, но болезненных разговоров, парень шел в гараж, запирался там и пытал и терзал гитару с упорством профессионального палача – надо же доказать, что он способен играть Музыку. Он не считал, что поддается на некую провокацию, Салли так же не хотела никого ни на что провоцировать – просто такова была их жизнь. Вы спросите: «А где же третий Борланд, согласно всем законам человеческим обязанный проживать вместе с женой и сыном, где эта опора семьи?». Вы спросите, а я отвечу – его нет. Есть наследник испанской короны Луи Христофор XVI, а Томаса Борланда нет. Уэс никогда не скучал по отцу, наверное потому, что практически его не знал. «Развод и девичья фамилия» - объяснял он долгое отсутствие родителя. Когда же узнал правду – минутный шок и около месяца тоски, не более. И вот сейчас Уэс сидит в людном зале для встречающих в аэропорту Джексонвилля и ждет, пока отдающий замороженной рыбой то ли женский, то ли железный голос объявит о прибытии рейса №258 Вашингтон-Джексонвилль, который задерживался по причине плохой погоды. С этим рейсом должна была прилететь мать. Прилететь и опять взять его под крыло. За стойкой кафе неподалеку суетился солидных лет мужчина – знакомым казалось не его лицо, а только усы. Такие же шикарные, лихо закрученные усы он видел на одной фотографии… «Мам, мам, а это папа, да?» - пыльный тяжелый альбом на коленях, в носу свербит, и хочется чихать. «Да» Борланд встает и без колебаний идет в кафе, садится за столик. Зачем? А разве он знает? - Что закажете? – интересуется официант – Чай с молоком и двумя ложками сахара и бутерброд с сыром? - Да… - безучастно – Эй, постойте. Откуда вы узнали, что я собираюсь заказать? - В больнице ты всегда требовал именно это, - голос улыбается. А Уэс не может заставить себя поднять глаза, разглядывая белую футболку говорящего. Медбрат? Сэм Риверс? На долю секунды, на одну короткую непроглядную долю секунды Уэс стал дико зол, захотел ударить сейчас же этого человека, чтобы он не смел больше так улыбаться и так щурить свои зеленые глаза. Но опять – доля секунды прошла и осталась растерянность и стыд за собственную слабость-ярость. Мысленно он тысячу раз извинился перед Риверсом, в то время как вслух не сказал и слова. - Я помешал? – невинно осведомился Сэм наконец. - Нет-нет, я просто… просто… - Задумался? - Именно! А-а, а почему ты не в университете? - Да как-то вот, понимаешь, медицина все-таки не мое призвание, - Сэм положил поднос на соседний столик, снял официантскую пилотку и, моментально преобразившись в нормального парня, уселся напротив Уэса. - Сильно родители ругались? – со стороны Борланда вопрос был совершенно естественен. Вылети он из своего учебного заведения, мать бы оторвала ему голову. Впрочем, он только воображал себе эту ужасную расправу. Никогда еще на его памяти мелкие споры не заходили так далеко. Да и споров собственно не было… - Неа. Удивились и только. - Круто… - и слово за слово завязался разговор. Оказалось, что Сэм уже отработал свою сегодняшнюю смену и только ненадолго подменил убежавшего покурить коллегу, так что он легко согласился объявить выходные начавшимися чуть раньше чем должны были. - Ты любишь музыку? - Покажи мне того, кто ее не любит – фыркнул Сэм, прикидывая в уме, можно ли плюнуть на эскалатор с балкона, что несколькими метрами выше и не получить за это по шее. - Моя мама например. Ну то есть она любит слушать музыку, но ту, что сочиняю я, она терпеть не может, - это был глупейший намек. Наивная просьба уделить хоть немного внимания грустной музыкантской доле Уэса и пожалеть беднягу. Сэм понял это сразу и быстро изобразил на своем лице неподдельное удивление. - Да ты что? Ты музыкант? - Ага… - кивнул смущенный, но довольный Борланд, - Время от времени… - Как-нибудь позовешь меня в гости и сыграешь, ладно? – игра в удивление увлекла Сэма. Он любил радовать людей, пусть и таким льстиво-поддельным способом. К тому же выражение лица Уэса, польщенного этой тонной внимания, было действительно забавно. - Обязательно! - А может быть… - Риверс хитро наклонил голову, понизив тон до полушепота – Может быть, ты однажды возьмешь меня в свою группу, если конечно мои более чем скромные познания в музыке сгодятся, - от восторга Уэс чуть не подскочил на месте. Только что он предавался унынию, потому что никто не хотел идти в его группу, а вот уже неожиданно найденный приятель предлагает взять его в таковую. - Я… я… - да, надо было ответить «Я еще подумаю, позвони через неделю» и тем самым помучить Сэма, но Уэс сказал не так – Я буду очень рад! – вот как он сказал. - Тогда оставь координаты – усмехнулся Риверс – А то опять потеряешься, - Борланд наспех накарябал на клочке бумажки адрес и телефон – Благодарю. Тогда готовься, нагряну на выходных как-нибудь. - Кхм-кхм, Уэсли? – зазвучал из-за спины Уэса женский голос. Парень оторопел. - Мама? - Ты должен был вроде бы меня встретить. Почему я должна сама тащить свои чемоданы? – Салли раздраженно молотила костяшками по перилам балкона. - Извини, заболтался… - Уэс совершенно потерялся под взглядом этих глаз, и знакомых и чужих одновременно. Совершенно незаметно Сэм стал закадычным Борландовским другом. Казалось, так было всегда. Уэс уже с трудом мог вспомнить, где же он впервые встретил Риверса. Но в то же время Уэс быстро понял, что таких людей как Сэм терять нельзя, ибо их давно уже занесли в красную книгу как вымирающий вид. Такие люди – величайшая редкость. Они способны бросить все – даже любимую девушку, - и ринуться на помощь друзьям. Они чуют настроения окружающих, видят фальшивые улыбки, и улыбки эти вовсе не оскорбляют их до глубины души. Они умеют слушать и чаще молчат, чем рассказывают, потому что искренне не считают свою жизнь насыщенной событиями. Они могут успокоить и отговорить даже от самоубийства. И при этом они скрытны. Что творится у них в голове известно разве что только им самим. Истощая себя на помощь другим, они с легкостью могут стать невыразимо скучными и блеклыми, и тогда их характер отразится в кривом зеркале – чересчур вежливые, чересчур чуткие, чересчур понимающие, даже льстивые, все чересчур. Сэму удалось избежать этой скучающей участи во многом благодаря тому, что он вовремя передумал быть врачом. Теперь он перебивался на более чем скромную зарплату официанта и полушутя говорил: «Философами и официантами так просто не становятся». - О боже! Парень! Да ты просто псих! – воскликнул Сэм, очень неуклюже вываливаясь из кресла. Он благополучно залил пивом, что держал в руках, всю футболку и все брюки, но не обратил на это внимания. Уэс же чихнул, вложив в этот чих весь свой скептицизм. Только что преподнеся Риверсу свое самое невразумительное произведение «Кролик-убийца выходит на охоту», он не был настроен слушать дифирамбы. – Черт! Это самая потрясающая вещь, что я от тебя слышал! Текст был предельно прост: небольшая история про кролика-убийцу, вышедшего на охоту, время от времени переведенная на коверканный испанский или французский. Но вот над мелодией Уэс работал. Работал в полном смысле этого слова. Пытаясь выразить все посредством нот, он чуть ли не бился головой об стенку и не залезал на потолок по шторам. Зато результат превзошел все ожидания. Такого бреда он еще не выдавал. А Сэму очевидно понравилось… и нельзя сказать, чтобы Борланд не был этому рад. Это восхищенное лицо опять ярко вспыхнуло перед глазами на темном потолке. Был вечер. Хотелось спать. А Сэм на потолке все болтал и болтал что-то радостное. Да, иногда Уэс положительно считал себя чокнутым. Он проснулся от звонка будильника. Этот звон обычно и поднимал весь дом и половину соседей в придачу, но никогда не длился больше двух секунд. Сегодня же он звучал особенно резко и долго. Удивления не было, только остался маленький диссонанс от дребезга часов. Звон секундой дольше, секундой меньше – какая разница? Как обычно Уэс сварил себе и матери кофе, поставил чашки, разукрашенные причудливыми узорами, на поднос и вежливо постучался в спальню родительницы. - Да? Входите… - вяло, сквозь сон. - Мама? – приоткрыл дверь, чашки, покосившись, тонко звякнули, - Ты не идешь сегодня на работу? – Салли устало зевнула и с трудом выдавила улыбку. - Я себя нехорошо чувствую. Лучше посплю… - Ну раз так хочешь, то спи. - Благодарю за разрешение, - сказала и улыбнулась – Кофе я не буду. Спасибо… - Уэс понуро кивнул (будто это он виноват в том, что матери не хочется кофе). Салли была одним из таких трудоголиков, которым лишний день отпуска был в тягость и которые, не загнанные в жесткие временные рамки «Не успею – опоздаю», категорически не знали чем себя занять и потому скучали страшно. После сумасшествия и смерти мужа, сын стал смыслом ее жизни. Салли боялась оставить его одного, беспомощного против «жестокого и коварного» мира. Лучшую помощь она видела – такова была ее натура – в деньгах. И работала, работала, работала. - Хороший у тебя друг. Этот Сэм, - женщина накрутила волосы на палец. – С таким не пропадешь, - ее лицо озарилось рассеянной улыбкой. На такого друга как Сэм не страшно оставлять растяпу-сына. – И Хизер… - Хизер была хорошей, даже слишком хорошей, подругой Уэса, по-домашнему теплой, уютной девушкой с глазами цвета меда. Из всех представительниц женского пола, именно она обладала правом подтрунивать над Уэсом и дергать его за уши в день рожденья. Борланд иногда подозревал, что чересчур сильно влюблен в нее, чтобы и дальше ограничиваться состоянием «Мы встречаемся» - Да… Хизер тоже очень хорошая девушка. Вот бы посмотреть на вашу свадьбу, - Уэс поперхнулся кофе. Нет, так далеко он свое будущее не планировал. – Я тебя напугала? – Салли поднялась и потрепала сына за вихры. – Ну извини… шуток не понимаешь что ли? Она умерла в среду. На похоронах было почти неприлично безлюдно – у Салли было мало друзей. Пара-тройка одноклассников, двоюродный брат, Хизер и Уэс, сжимавший руку девушки с такой силой, что та от боли прикусила губу. И еще на праве лично знавшего покойную присутствовал Сэм. Он как будто посерел и выцвел от всего мрака, что, казалось, стоял в воздухе как пыль, и, смотря на приниженно-скромные букеты из четного количества цветов, серел еще больше. Уэс же, едва только осмеливаясь поднять глаза на гроб, бледнел, и еще крепче сжимал руку Хизер. Все меняется и проходит. Промозглая серость куда-то исчезает и постепенно становится не так страшно выключать свет. Ты уже не боишься исчезнуть в темную духоту провала в земле. Но из уважения все же не решаешься снять со стены гитару, которая благополучно покрылась толстым слоем пыли. Сэм тормошит тебя с завидной постоянностью, напоминая о некоем кузене-барабанщике с которым надо обязательно встретиться и серьезно поговорить. Тормошит-тормошит, а Уэсу все равно. - …но ты просто должен! С такой игрой как у тебя нельзя сидеть в подполье и учить маркетинг! - восклицал Риверс, запрыгивая на диван, где, напустив на себя серьезный вид, Уэс разбирал конспекты. - Ты только что смял к чертям мой реферат по «Великой депрессии», - поднял бровь Борланд. - Вот именно что по депрессии, - Уэс скептически фыркнул и углубился в чтение очередной тетради - Проклятье! Ты уже вечность сидишь так. Пойми, ничего из-за этого не изменится. Из-за того, что ты вдруг ударишься в учебу, ты не перестанешь быть тем, кто ты есть – музыкантом. - Я не музыкант! – взорвался Борланд. - Ты музыкант, - с тупой уверенностью возразил Сэм. – Я слышал как ты играешь. И с уверенностью могу сказать это. - Но она тоже, – на комоде, с неизменным лихорадочным румянцем на щеках, улыбалась фотография, - И я не хочу разочаровывать ее. Раз она хотела, чтобы я не был музыкантом, то я не буду им. - Против себя не попрешь, - кивнул Сэм с лицом колдуна-злодея из плохого голливудского боевика. – Я же вижу, что тебе тесно в этой учебе, что тебе душно и противно зарываться во все эти учебные дела, - он был бесспорно прав. Риверс всегда знал, что творится в голове его друга. Иногда, как например сейчас, Уэса это дико раздражало, потому что показывало – он вовсе не такой великий актер, каким себя считает. - Отвали, Риверс! - Я-то отвалю, но… - О, боже! – Уэс схватился за виски – Ты решил меня довести этим своим занудством до дурдома?! Полагаешь, это наставит меня на путь праведный? – от ответа и последующего неприятного разговора на повышенных тонах Сэма избавила хлопнувшая дверь и появившаяся в коридоре Хизер, которая попросила кого-нибудь помочь донести пакет с продуктами до холодильника. Оглядываясь назад, Уэс и поверить не мог, что сам загнал себя в такую мрачность. Теперь ему казалась удивительной способность человека так переживать из-за смерти – естественного и неотвратимого явления. Теперь он видел мир как исключительно положительную вещь и старался верить, что там матери хорошо отдыхается. Ближайшее будущее Уэса казалось безоблачным. Учеба в надоевшем университете подошла наконец-то к логическому концу (диплому, выпускному балу и пинку под пятую точку подальше от пропахших умом и плесенью классов), Сэм уже на всех парах вел переговоры со своими таинственными товарищами-музыкантами; а Хизер, та самая, о которой так одобрительно отзывалась миссис Борланд, сама готовилась в скором стать миссис Борланд. Церемония все откладывалась из-за отсутствия финансов, но и Уэс и Хизер были вполне довольны статусом помолвленных. И кроме всего этого, пузатая крольчиха Уэса по имени Люси собиралась принести в этот мир около полудюжины крольчат. Элементарное правило – сначала вниз, вниз, на самое дно ада, затем вверх, вверх в счастье – давно пустило корни в Борландовом мозгу. Он бы сделал татуировку с этими словами, если бы были лишние на то деньги. Несмотря на Уэсово экономическое образование, дела с финансами обстояли как нельзя хуже. Хизер не была в восторге от идеи жениха ударить в профессиональную музыку, абсолютно справедливо полагая, что денег это не принесет, но, в противоположность Салли, она считала Уэса настоящим Музыкантом и искренне верила в его талант. Хизер работала в музыкальной школе и, несмотря на свой довольно юный для учителя возраст, была там особой авторитетной. В какой-то она степени была похожа на покойную миссис Борланд – правильная, любящая чистоту. Она любила устраивать маленькие безумства - но без фанатизма – долго читала, перед тем как лечь спать, и постоянно неусыпно заботилась о Уэсе, словно о сыне или младшем брате. Рядом с Хизер он был огражден от тучи житейских забот – она устраняла их легко, будто играючи – и мог продолжать бороться с самим собой, преспокойно сочинять короткие мотивчики и рисовать. А это занимало на удивление много времени. Да-да, вам не показалось. В это сложно поверить, но Уэс, только что во всеуслышание заявлявший, что с музыкой покончено, уже снова играл на гитаре, грезил о создании группы и вовсе не считал, что это оскорбляет память о его матери. - Послушай-ка, Уэс, - однажды обратилась к нему Хизер – Можешь подсобить? - Конечно, любимая. Хоть в ад, хоть на морское дно посылай – пойду с радостью, - откликнулся Борланд. – А в чем, собственно, дело? - Ты же знаешь, мне завтра надо в больницу забежать, а у меня урок. Посиди с детьми сорок минут, пожалуйста. – Хизер заискивающе улыбнулась – Просто проконтролируй, чтобы они пианино не сломали. Класс покладистый. - Нет проблем, - согласился Уэс. Разве он мог сказать, что не последит за этим покладистым классом, когда Хизер так мило улыбается и в придачу сидит у него на коленях? Все тридцать один покладистый ребенок выделывал кренделя ногами над партой и плевался во все стороны жеваными бумажками, когда дверь кабинета открылась, и с видом террориста-смертника зашел Уэс собственной персоной. - Я туда попал? – спросил он. Никто не ответил. – Это класс Хизер Грин? – ученики, сконфуженно спускаясь с парт и вытаскивая бумагу из волос, были вынуждены согласиться. – Я ваш новый учитель, - провозгласил Борланд, садясь за фортепиано. По классу прокатился испуганный шепоток. – Не бойтесь, я только на один урок. У Хизер дела чересчур неотложные. Я – Уэс. Но не важно. Вы вообще, что проходите? - Моцарта… - протянул один из учеников. - Ну, Моцарт это, конечно хорошо… - вытянув шейки, дети силились разглядеть получше, что же такое притащил с собой в таинственном черном футляре «новый учитель». Автомат? Скрипку? Трубу? – Конечно хорошо, но… - упиваясь торжественностью момента, Уэс достал из кофра блестящую гитару – Кто из вас знает группу Металлика?.. К приходу Хизер покладистые дети от души и на полную громкость распевали «Умри! Умри! Умри, дорогуша!» под аккомпанемент Уэса. - Какие у тебя милые дети в классе, - заметил Уэс по дороге домой. - Да уж. Дети тебя любят. А если и нам?.. – начала было Хизер. - Нет спасибо, - отрезал Борланд, поняв, к чему она клонит – Нам с тобой по двадцать два всего лишь. Лично мне детей пока точно не надо. Да и ты еще успеешь с ними навозиться. Вся жизнь же впереди, - девушка только вздохнула. – И кстати, мы еще даже не женаты. - Кстати да, - Хизер встрепенулась – Слушай, а это же идея, - Уэс заговорщически хмыкнул. - Эй! Невеста еще не готова! – возмущенно, но смеясь, вскрикнула Хизер, когда, сгорая от нетерпения и волнения, Уэс сунул нос в ее комнату. Свои слова девушка сопроводила действием – щелкнула жениха по любопытному носу. Борланд ойкнул и убрался восвояси, трещать-разговаривать с Сэмом, великодушно согласившимся изобразить из себя шофера и довезти пару до места регистрации брака. - Нервничаешь, – Риверс не спрашивал, а утверждал и знал, что Уэс и в самом деле нервничает до дрожи в печенках. К тому же он боялся. Жутко боялся в конце концов услышать холодное «нет», хотя и знал, что Хизер так никогда не скажет. Этот день пробудил в Борланде все его самые странные собственнические чувства. Он не верил, что скоро Хизер станет ЕГО. Его, от сего дня и навеки. Его единственная. Сэм очевидно заметил и это, потому что усмехнулся, покосившись на Уэса. Риверс только что подарил жениху и невесте утюг с пожеланием использовать исключительно по назначению и пребывал в одном из своих прекраснейших настроений – тихо ликовал и любил весь мир и еще чуть-чуть в придачу. «Моя! Моя! Моя!» - мысленно смаковал это слово Уэс. Молчание затягивалось, и он уже был готов поделиться с Сэмом этим странным радостно-коварным чувством, как дверь комнаты Хизер распахнулась. Риверс от восхищения поперхнулся и лихорадочно закашлялся, а Уэс по-настоящему испугался. И испугался не от неожиданности – он не узнал Хизер, свою Хизер. Золотистые волосы девушки, собранные в высокую прическу, казались острыми, а лицо – чуть более строгим и правильным чем обычно. Ярко алели от волнения её щеки. - Ма?.. – неуверенно начал Уэс, но вовремя остановился и исправил ошибку – Мама родная, до чего чертовски хорошо выглядишь! - Благодарю, - вежливо кивнула Хизер. Как же она сейчас походила на Салли Борланд! Как ужасно, пугающе походила на неё! - О, спасибо, Уэсли, - сказала девушка, принимая из рук жениха бутоньерку, и в порыве радости наградила его звонким поцелуем. Сэм расплылся в идиотской улыбке, по-джентльменски распахивая перед девушкой дверцу машины и помогая сесть. Затем, не переставая растягивать рот, блаженно-глупо улыбаясь, он открыл дверь и Уэсу, и, наконец, сел на свое водительское место. Машина тронулась. Скрестив ноги по-турецки, Борланд сидит на залитом солнцем дворе и, пока Хизер еще спит – по воскресеньям она дает себе волю и не просыпается до обеда – от нечего делать рассматривает пахнущие пластиком фотографии со свадьбы, сделанные расторопным Сэмом. (Он точно в воду глядел, когда брал с собой фотоаппарат, потому что в Уэсовом как назло закончилась батарейка.) Уэс смотрел на эти фото и сравнивал их со старыми карточками с родительской свадьбы – смеющийся мужчина, чье лицо живописно смотрится в обрамлении гусарских усов, несет на руках молодую девушку в белом платье, Салли Борланд. Она тоже смеется. Фото черно-белое, но оно куда более живое, чем фотография со свадьбы самого Уэса (он сваливал все на неумение Сэма фотографировать, в котором тот не раз признавался) – молодожены держатся за руки на фоне какой-то зеленой изгороди. Все скромно, без буйного радостного пафоса. …но зачем только Хизер вырядилась так? Юбка-колокольчик, белые гольфы и угловатый темно-синий пиджак. Строгая и смешная девушка-девчонка. Одно сплошное противоречие во всем её виде. Беззаботная улыбка и взгляд человека, распланировавшего свою жизнь на несколько лет вперед - сначала медовый месяц, вынужденно сокращенный до медовой недели, затем год-два работать, дабы купить и обставить дом где-нибудь в уютном и правильном пригороде Джексонвилля, а потом уже и первый ребенок, а через год и второй… Эта не объявленная вслух программа очевидно не нравилась Уэсу. На одной фотографии он настороженно косился на Хизер («Как Сэм поймал этот кадр?! Ловкач!»), а на другой смотрел в камеру, озорно прищурившись и явно вынашивая планы, не согласующиеся с планами новоиспеченной его супруги. Счастье четы Борланд могло закончиться очень быстро – Хизер могла захотеть переделать Уэса на свой лад или Уэс мог пожелать чего-то непонятного, чего имел обыкновение желать, или могла неожиданно объявиться такая никому не нужная беременность… но ничего из этого не произошло. Хизер оказалась достаточно умна, чтобы заботиться о супруге-сыне, не ограничивая его свободу, никаких детей на горизонте не маячило, а Уэс… а вот об этом речь пойдет особо и, наверное, займет даже целый абзац. Одним прекрасным, солнечным и чересчур теплым днем порядком утомленный жарой Уэс, которому не давала улететь с этой грешной земли наверное только зачехленная гитара, и бодрый, в который раз безработный Сэм, так и светящийся радостью во весь 31 зуб, в ногу маршировали по раскаленным улицам и переулкам Джексонвилля. Они не просто так гуляли, стирая ноги и зарабатывая загар на носах – они направлялись к кузену Риверса, по его словам «самому бешеному и похожему на грушу барабанщику в городе». Пока длились довольно тривиальные переговоры насчет создания группы, Сэм нервно подпрыгивал на диване и не менее нервно вгрызался в твердые, как камень, бутерброды не потому что зуб номер 32 упорно просился наружу, не потому что его раздражала привычка кузена Джона угощать нежданных гостей черствой едой, а потому что он практически чувствовал, как новый он, новый Уэс, новая жизнь, – все это новое появляется на горизонте. Биографы и журналисты очень любят эту фразу – «проснулся знаменитым» - прямо-таки плюются ею во все стороны, когда, брызжа слюной, яростно описывают чью-то жизнь и её «тщательно скрытые от публики тайны». Смею вас заверить – в случае с Уэсом все было иначе. И он был рад этому. Ломать комедию, достойную пера Гоголя, в попытках арендовать студию на какие-то жалкие две недели; сходить с ума от бешеного темпа работы – ведь надо записать всё, а времени в обрез и хозяин студии уже маячит на горизонте этаким хмурым лесным массивом; с упрямством стада ишаков проталкивать свои демо-кассеты кому попало… Зачем? Чтобы получить больше размером студию на большее время, чтобы продолжать записывать и записывать песню за песней, чтобы опять везде продвигать свою музыку и становиться чуть-чуть известнее, чуть-чуть выше остальных. Это походило на бредовый сон, но Уэс блаженствовал в этом вихре дел. На все это уходило 23 часа в сутки (оставшийся час в сумме давали походы в туалет и так называемые «перекуры»). На какую-то там семью нет и лишней минуты, а отрывать от сердца часы в студии ради мелочей вроде ужина с супругой или совместного похода в кино Борланд позволить себе не мог. Хизер не возражала – она понимала, что именно сейчас Уэс ни секунды не будет колебаться в выборе между ней и музыкой – и только иногда украдкой вздыхала, что это уже не тот ребенок-муж, за которым был нужен глаз да глаз. И хотя Уэс по-прежнему был совершенно несамостоятелен в бытовых делах, от прочих неприятностей он уже научился убегать с прямо-таки ультразвуковой скоростью. Из всего этого ультраскоростного, бешеного времени Уэсу запомнился только один продюсер с циничной получеховской бородой и очками без дужек, непонятным образом державшихся на его переносице. На предложенную ему к прослушиванию балладу о разговоре Жизни и Смерти, он рассмеялся: - Малыш, кому нужна твоя философия? Кому вообще нужна Музыка? И Музыка в целом, и эта твоя песня в частности слишком сложны. Их просто не поймут. Хочешь славы – будь проще. Говорят, краткость – сестра таланта. Может быть, с тобой это окажется правдой, если ты окажешься удачлив. Одним грозовым вечером, когда вдруг по всему кварталу отключили электричество, в темноте Уэс сослепу споткнулся о табуретку и прямым курсом свалился лицом в палитру. Откуда взялась перемазанная краской палитра в коридоре? Уэс бы с радостью криком разнес этот вопрос по окрестностям, но почему-то смог только испустить яростный вопль раненного индюка. Побелевшая от испуга Хизер пулей вылетела из спальни и, узрев лицо супруга, покатилась со смеху. - Ты!.. ты!.. – задыхалась от хохота она. - Ну что я? – мрачно подняв красно-буро-малиновые в зеленую крапинку брови, спросил Борланд. - Чу… чудесно выглядишь. Уэс глянул в зеркало, не ожидая увидеть там ничего хорошего, и ненадолго потерял дар речи – никак он не предполагал, что это разноцветное месиво окажется таким… таким… таким странным, ярким, безумным, таким идеально-непонятным… и идея загорелась в мозгу как пресловутая лампочка – именно этого так долго не хватало его сценическому образу. Было ли это началом нового Уэса или началом конца – неизвестно. Люди все прибывали и прибывали, заливая стадион гулкой, плещущей словами и руками массой. Усмехаясь, Уэс стоял на месте осветителя и, подбоченившись, презрительно глядел на людей. Через плечо у него висела именная гитара; а там внизу толпились зрители. Смешные – отдали чуть ли не по двести долларов, чтобы посмотреть на него, на Уэса (ну конечно и на скромного тихоню-Сэма и в меру упитанного барабанщика кузена Джона, но все же на Уэса в большей степени). Потрясающее ощущение – быть в центре внимания. Теперь-то Борланд понял, чего желал все эти годы, к чему карабкался с таким упорством, сдирая ногти – славы. Но вдруг он вспомнил… темный клуб, рыже-серый балахон, руки-пауки, черная грива, люди-монстры под сценой, над его головой – топят, ломают идола. Вспомнил мерзкий страх и тихий хруст носа, сломанного ударом чьей-то ноги. Стало тошно смотреть на людскую массу в стадионе, по слуху резанул только что сладостный гул голосов. Скрестив руки на груди, Уэс хмуро кусал губы. - Эй, Уэс, - позвал его Джимми, младший помощник техника, взбираясь вверх по лестнице. Ходили слухи, что он иногда тайком брал Уэсовы гитары и часами играл. Впрочем, то были только слухи. Хотя то, что этот парень у себя в гараже делает гитары, было известно совершенно точно. – Вот ты где. Тебя потеряли уже. Идем? - Нет, - ответил Уэс. - Тогда я передам, что ты будешь через пять минут. - Я не приду, - странная интонация его голоса заставила Джимми содрогнуться: что-то будет… - В смысле? Почему не придешь? А как же эти люди? Они пришли ради тебя. - Неправда. Им очень нравится слушать игру Сэма. - Им нужна вся группа, а не те двое, - Джим зацепился за последнюю вещь, которая могла удержать Уэса от того жуткого поступка который (Джим быстро понял) он собирается сделать. Взгляд Борланда был страшно пуст, глаза почернели, на скулах и веках залегли словно вырезанные острым ножом тени. - Обойдутся, - лязгнул зубами Уэс. Немного подумал, снял с плеч гитару и протянул её технику. – Держи. – Джимми, сжав гриф, лишь открывал и закрывал рот, издавая какие-то булькающие звуки. – Не стоит благодарности. – Борланд учтиво коснулся ладонью виска, будто приподнимая шляпу, и стремительно вышел. На концерте он не появился и пухлому, застенчиво-узкоплечему Джимми, чья короткая бородка и пушкинские бакены двигались как совершенно отдельные существа, пришлось, в роли козла отпущения, объяснять бурлящей недовольно толпе, что концерт не может состояться. Отдельным номером выступил представитель компании, организовавшей тур, и заверил всех, чьи финансы вдруг улетели в никуда, что деньги за билеты будут возвращены в обязательном порядке. В пахнущей пылью темноте Уэс сидит на низком диванчике перед таким же низким – пародия на стол – кофейным столиком. На столике – бутылка красного вина, свеча и бокал. Бокал хрустальный, граненый. Пробка на бутылке цела, бокал пуст. Изредка Уэс чиркает спичкой о коробок, так загорается, испуская тонкую ленту едко пахнущего дымка. Борланд подносит огонек к свечке, несколько секунд смотрит на язычок пламени, гасит его и зажигает новую спичку, с упоением вдыхая запах горящего фосфора. Он помнит, школьная учительница химии когда-то давно – будто в прошлой жизни – говорила, что этот запах ядовит: «когда зажигаете спичку, держите нос подальше от неё». Он помнит и продолжает зажигать и гасить спички, добавляя к запаху пыли в воздухе запах горящего фосфора и дымящегося фитиля свечи. Это добавляет к темноте протяжное тоскливое чувство – понимаешь, что ты совершенно один. Ты сознательно бросил всех, кто были с тобой – кинул и бессовестно и самым мерзким образом. Они определенно не согласятся на объяснение «плохое самочувствие». Подведем итог: ты их бросил и предусмотрительно спалил за собой тонкий мост. Вот ты сидишь один и наконец-то у тебя есть время, чтобы посмотреть в зеркало, никуда не торопясь и не опаздывая, и задать себе несколько вопросов. Эти вопросы давно уже ждут своей очереди быть заданными, но у тебя не было времени. Теперь ты волен тратить на себя все 24 часа. Так задавай же эти проклятые вопросы! До чего же ты дошел за эти несколько лет? Чего ты добился? Ты стал тем, кем хотел стать? Ты Музыкант? Зажигая и гася огонь, Уэс добросовестно отвечает сам себе, потому что сил держаться в неопределенности, у него больше нет: - Я дошел до того, что сижу здесь, за этим отвратительно-дизайнерским так называемым столиком в обществе не раскупоренной бутыли бургундского и коробком спичек, которые скоро закончатся. Ах да, я еще забыл про свечку, которая оплавилась и уже закапала воском четверть крышки этого исчадия творческой мысли. Я дышу горящим фосфором от спички и надеюсь, что эта мелочь убьет меня как можно скорее, потому что я никогда не смогу сделать что-то против себя. Видимо все это время я совершенно сознательно к этому шел. Еще несколько обгоревших спичек падают на столешницу. - Я добился, что теперь в моей биографии гордо значится «разведен». Хизер слишком походила на мою мать. Это напоминало мне слова «нет, музыкантом ты не будешь». И я начал бояться этого. Хизер заметила. Она всегда замечала всё то, что я хотел от неё спрятать. Мы решили разойтись. И разошлись. Тихо, мирно, без драк и битья посуды. Сейчас она замужем – за отцом одного из своих учеников-пианистов – и ждет ребенка. Смотря на то, как она возится со своим пасынком и его младшим братом (по убийственной иронии судьбы этого карапуза зовут Уэсли), я начинаю жалеть, что у нас не было детей. Хизер просто рождена, чтобы быть матерью. Мы с ней довольно часто встречаемся. Ходим в кино, болтаем обо всем на свете. Её муж не противится. Кажется, даже наоборот. Словно гордится тем, что его жена когда-то была женой известного музыканта. Мне это неприятно. Лучше бы он топал ногами и запрещал эти встречи. Впрочем, были не одни лишь минорные мотивы. Сэм, Джон и я – точнее наша группа, наше трио – прославились, стали известны, приобрели кучу фанатов от Аляски до Австралии, от Рейкьявика до Кейптауна. Наши пластинки расходятся огромными тиражами, билеты на концерты разлетаются в мгновение ока. Множество критиков, журналистов и других тружеников индустрии пера и музы заверили меня – да, я молодец, да, я музыкант. Но я нутром чую, что я скорее знаменитость, раскрашенный божок для психически неустойчивых подростков, чем тот, кем я хотел стать. Уэс замолчал, взялся за горлышко бутылки, но передумал и поставил её обратно на стол. Снова зажег спичку. - Наверное, мама права. Я не музыкант. Она всегда была права. Потому я и ушел с этого концерта. Зато… - тут лицо Борланда искрой озарила улыбка. – Теперь у меня уйма времени. И я наконец могу попытаться найти в себе куски этого пресловутого музыканта. А если есть куски, то при надлежащем поливе, удобрении и температурном режиме, из них может что-то и вырасти. Он вскочил и с яростным свободным смехом, от которого кровь стыла в жилах, ударом ноги перевернул ненавистных кофейный столик. Не вынеся такого грубого обращения, тот переломился пополам. Остатки Уэс запустил в зеркало. Посыпавшиеся осколки разрезали ноги в кровь, пока Борланд плясал на останках зеркала, будто полоумный не переставая смеяться – это было похоже на припадок. Уже предвкушая, как он оставшимися спичками подожжет дом, а потом позвонит пожарным со словами: «Знаете, я тут свой дом спалил…», Борланд вспомнил про коллекцию гитар, которую определенно не сможет спасти от огня и сразу успокоился – этот стенд с редкими Фендерами, Ибанезами и прочими, включая творение младшего помощника техника Джимми, внушал ему чувство, похожее на благоговение. По-утиному переваливаясь на окровавленных ногах, Уэс поплелся перевязывать «боевые ранения». И, кажется, после очередной бури снова наступило затишье. Настоящая музыка – бред. Нет такой музыки. Слава – мишура, которая исчезает, стоит только перестать следить за ней. Этими двумя предложениями руководствовался Уэс, в который раз начиная отрицать свою причастность к музыкальной среде. Он словно играл сам с собой в игру – по заведенному сценарию все отрицал, запирал гитары в кладовке, избегал журналистов и скоплений людей такого толка и даже (верх подозрительности) отпустил бороду, чтобы его не узнавали на улицах. Но даже так он не чувствовал спокойствия, которого желал. Если подумать, то он никогда не был спокоен. Разве что в раннем детстве, когда еще верил в Санта Клауса и аиста, приносящего детей. Всегда он боялся. То боялся не оправдать надежд матери, то боялся перепутать аккорды, то боялся, что слушатели отвернутся от него; то боялся темноты, то боялся проснуться никому не известным, то боялся не проснуться вообще… Теперь же Уэс боялся сорваться и вернуться в кружащий голову мир музыки и известности, который сейчас он считал отвратительным, пошлым, безнравственным и держащимся исключительно на деньгах и милых личиках. Преисполненный такими возвышенно-мрачными мыслями Борланд радовался, думая, что теперь-то он точно стал разумным взрослым человеком (взрослость в его понимании неразрывно была связана со скептицизмом). Уэс перестал общаться с приятелями из музиндустрии – да и они не сильно по нему скучали. Только Сэм навещал друга с завидной постоянностью. У него появилась привычка неожиданно, без всякого повода появляться и так же неожиданно прощаться и исчезать. Поначалу Борланда оскорбляла эта бесцеремонность, но постепенно он свыкся и даже считал такой порядок вещей за наиболее удобный. Риверс не требовал торжественного возвращения Уэса, он просто навещал друга – как говорится, ради общения. Сразу после такого резкого ухода Борланда остатки их трио объявили, что команда берет творческий отпуск на неопределенное время. В менее мягкой форме это было бы: «Группа распадается». - По сути я даже рад, что у нас, так сказать, перерыв, - говорил Риверс, дуя на свою кружку чая. – Денег лично у меня хватит на всю оставшуюся жизнь, если конечно, я не решу встречать каждый новый год на новой машине. - Я все равно не вернусь, - пробурчал Уэс, отводя глаза. - Да что ты заладил, как попугай! – Сэм замахал руками – Никто тебя не заставляет, черт тебя дери! Захочешь – вернешься, - закончил он, улыбаясь жутко заботливой, почти материнской улыбкой. «Я все-е знаю» говорил весь его вид «Зна-аю, что тебе надоело сидеть дома, что ты соскучился по сцене» Уэс стремительно схватил огурец и запихнул его в рот целиком, рискуя подавиться, чтобы избавиться от обязанности произносить ответную реплику. Давно уже он пытался перестать поражаться тому, что Сэм и правда словно читает его мысли, и даже практически перестал, но сейчас все-таки удивился этому необычайно. У него даже уши задергались. Желания и намерения оставить всю музыку навсегда разбились о неожиданно возникшую преграду. Имя ей было – Анна. Воистину, человек велик в своих намерениях, но никак не в их исполнении. Кроме улыбки и особой манеры держать голову – как испанская инфанта – в Анне притягивала простота. Когда их двоих познакомил общий друг, никогда не скрывавший своей гомосексуальности, девушка ни жестом не выдала, что узнала в Уэсе «лицо из ящика», и лишь гордо кивнула ему, словно оказывая милость. Но когда общий друг честно и громко признался: - Когда я смотрю на тебя, подруга, я жалею, что я не гетеросексуал, - кажущаяся неприступность слетела с Анны в мгновении ока, и она звонко рассмеялась. Так звонко, что из-за соседних столиков на неё полетели косые взгляды. Успокоившись, она взяла парня за руку и сказала, испытующе глядя ему в глаза: - А я рада, что ты не гетеросексуал. Потому что иначе мы не смогли так дружить, - Уэс скептически фыркал, вынужденно наблюдая за этой «семейной сценой». К этому моменту он уже понял, что он здесь не к месту. («А зачем меня вообще пригласили?»). Понял и продолжил сидеть, хотя ему следовало откланяться и уйти. - Ну разве не чудно? – просиял общий друг. Его, собственно, звали Бернардом, не вижу смысла скрывать это от вас. - Я ненадолго вас покину, если не возражаете, - Уэс решил, что немного проветрившись, он обретет кратковременное душевное равновесие, которое основательно пошатнулось, с начала «посиделок». Кажется, его исчезновения эти двое не заметили. Стоя на террасе и изучая вид на долину (дело было в кафе, что удивительным образом втиснулось на небольшой утес), Борланд пытался сам себе объяснить из-за чем ему так мрачно на душе – будто вчера целый день он только и делал, что топил котят. Помогающих понять мыслей не было, не было рядом и Сэма, который все понял бы стократ лучше самого Уэса. Поэтому Борланд облизывал сохнущие на ветру губы и думал об утопленниках и котятах. Он успел продрогнуть и тем сильнее удивился, когда тепла рука легла на его плечо. - Мистер Борланд? – спросила Анна, застенчиво убирая руку с плеча. – Вас смущает наше общество, - грустно произнесла она – Понимаю. Ни меня, ни Берни изысканными собеседниками не назовешь. - Берни – мой старинный друг. Вас же я знаю всего пять минут, но пока что я уверен, что вас никак нельзя назвать пресной, - Анна улыбнулась, приняв это за комплимент. - Тогда зачем вы ушли? Скоро придут остальные, станет веселее. - Дело не в веселье, - нетерпеливо фыркнул Борланд. Странно, он знает эту девчонку (разница в возрасте – 10 лет) всего пять минут и уже готов вывернуться перед ней наизнанку. А может он заболел? Даже не собираясь с духом и не нервничая, Уэс вдруг заговорил, будто речь шла о погоде и ценах на нефть: - Ты чертовски хороша. Мы только познакомились, а я уже замечаю, что меня к тебе тянет. Я не хочу в тебя влюбляться, а чувствую, что скоро это неминуемо произойдет. Спросишь почему? Любовь чудесна и все такое прочее. Я объясню. Ты молодая и красивая, а я – старый дырявый носок… - все говорил и говорил Уэс жутко спокойным голосом, за которым тяжелым молотом бухало сердце. Когда он говорил, он понимал сам себя. Сказанные вслух слова сами все объясняли, чтобы собрать их в последовательность не требовалось никаких умственных усилий, речь шла плавно, без запинок. - …и я знаю, что дальше сосущего под ложечкой желания дело не пойдет ни при каких обстоятельствах. В общем, я мучаюсь комплексами старческой неполноценности, не обращай внимания, - девушка долго пыталась понять, не шутит ли он. По-видимому, нет. Сгорбившаяся тень Уэса была и не вполовину так мрачна как он сам. - Действительно комплекс, - равнодушно изрекла Анна – Но утро вечера мудренее. Завтра ты будешь смеяться над тем, что сейчас сказал. Тоже мне, носок нашелся, на десять лет меня старше. Всего-то! – Анна взяла уже стыдящегося своего малодушия Уэс под руку и повела обратно к их с Бернардом столику. – Идем, кажется, народ наконец-то подошел. – «Жестокая!» восхищенно подумал Борланд, покорно следуя за девушкой, «До чего жестокая!». - …а тогда я подумал, что у меня совсем нет шансов, - смеялся Уэс. В том же кафе, в той же компании он и Анна отмечали год с момента встречи «двух кораблей в ночи» (как философски выражался Бернард, пуская колечки дыма в темное небо), а так же помолвку этих самых кораблей. - Ну не могла же я сразу броситься тебе на шею и заявить, что у тебя и вправду жутко красивые глаза, - смеялась в ответ Анна. Об этот смех и сломался весь бойкот, что Борланд объявил музыке. Невозможно любить и не придумывать что-то, не творить – по крайней мере Уэс не мог и от души жалел тех, кого даже пламенная «любовь всей жизни» не подвигала на рисование картин и прочие подвиги. Сначала робкие каверы на Guns n roses, затем уже свои короткие баллады, а затем, как снежный ком, все больше и больше… наконец Уэс позвонил Сэму и Джону с предложением собраться на репетицию. Два брата-акробата вскоре объявили, что на примете есть пара музыкантов – «голосовой связной», время от времени бунтарь, бывший режиссер, фотограф, журналист и нынешний владелец сети тату-салонов Фред Дерст; и «мастер звукоизвлечения из компьютера без помощи молотка» Леор ДиМант, скрывающий броское имя под псевдонимом DJ Lethal . И эти два музыканта были бы не прочь собраться не в трио и дуэт, а в одну группу из пяти человек… Это было потрясающее возвращение. Сбивающее с ног, яркое, громкое, оно взорвало музыкальный мир. Оно было как полет кометы. Оно блистало в своем великолепии, но кометы так быстро пролетают мимо и исчезают вдалеке… Уэс стал грубее, закаляясь в мелких домашних перепалках (Анна не терпела придирок и на повышенный тон отзывалась криком), но и бойчее – та же Анна словно влила ему в вены новой бурлящей от эмоций и адреналина крови. Теперь он предпочитал носиться по всей сцене, ввязываться в драки со зрителями, чем извиваться вокруг гитары как удав-дистрофик, стоя на одном месте возле микрофона. Он стал играть простые лаконичные соло («Краткость – сестра таланта»), а сочинение текстов без сожаления полностью передал Фреду, у которого к этому оказался просто дар. Однажды Уэс понял, что чувствует себя счастливым и испугался – счастье штука временная, и если он вдруг потеряет точку опоры, мир полетит в тартарары. Но Земля продолжала спокойно кружиться, не делая попыток уехать у Борланда из-под ног. Лондон. Вестминстер. Тауэр. Биг-бэн. Палата лордов. И «сломанное печенье» во главе с Уэсом и Фредом с двумя грандиозными концертами на стадионе Уэмбли. После этого – не менее масштабная пресс-конференция. Когда пятеро музыкантов вошли в зал, где их уже ждали орды журналистской братии, всё пришло в движение, зашевелилось, как разворошенный муравейник; все схватились за ручки, фотоаппараты и видеокамеры. Весь день у Сэма болела голова. Сейчас бы она просто взорвалась, если бы не своеобразное умение Риверса, выработанное годами практики, - как бы «отключать звук» у окружающего мира. Он не слышал то, что не хотел слышать. И сейчас он мысленно поставил журналистов на режим «без звука», а потому единственный из всех услышал почти змеиное шипение из уст Уэса, стоящего рядом: - …ну? На колени, твари. Я пришел, - лицо Борланда перекосила секундная гримаса злой деревянной игрушки. Эта секунда, этот ничтожный отрывок времени словно фотография остался в мозгу Сэма и въелся в него каплями серной кислоты. Сэма начало мутить, но он не подал виду и только шепнул другу на ухо, будто улыбаясь: - Кажется, у тебя мания величия, - на это Уэс беззаботно рассмеялся, потерям при этом последние крохи змеиного выражения лица и ненадолго успокоив этим Риверса. Фиолетовый вечер сгустился над Туманным Альбионом. Отказавшийся от приглашения на некий светский раут Уэс стоял на балконе своего номера и смотрел, как дневной Лондон, будничный и величавый, Лондон Королевы и Уимблдона, тает в вечернем воздухе, уступая место яркому, ночному, помнящему и The Beatles и Sex Pistols, и скиффл, и рокабилли, и хард-рок, всё еще свингующему Лондону. Вид был интересный, и Борланд уже подумывал, не взяться ли за карандаш, дабы запечатлеть его на бумаге, но в дверь постучали. Сэм. За время своего тура с группой, Уэс наловчился по стуку определять, кому он в данный момент понадобился. Фрэд стучал, будто где-то случился пожар: Бах! Тара-ра-ра-ра-ра-бах-бум! Леор – как автомат Калашникова, быстро и четко: Та-та-та-та-та-та-та. Джон стуком напевал какую либо песенку, например: Там-тыц-тыц, там-тыц-тыц. А Сэм стучал просто: Тум-тум – затем пауза и снова – Тум-тум. Сейчас из-за двери раздавалось именно это «тум-тум». - Что случилось? – в лоб спросил Борланд, распахивая дверь. - Ничего, - заморгал Сэм. – Я просто… пришел поговорить, - он никогда не приходил без повода. А поводом могло стать что угодно, от плохой погоды до дня рождения Авраама Линкольна. - Ну тогда заходи, - Риверс переступил порог словно нелегальный эмигрант, пришедший к главе департамента для подачи заявки на получение гражданства. - Выпить не хочешь? - А что-то есть? – осведомился Сэм. - Всего ничего, - Уэс величественно хмыкнул, доставая из шкафа одну за другой пять бутылок. – Выбирай. В итоге откупорили красное вино урожая 1967 года. - А эта штука старше тебя, Самуэль, - в качестве реакции на это высказывание Сэм фыркает. Почему-то ему кажется сложным произнести вопрос, который он пришел задать. После бокала вина это становится легче. - Что с тобой, Уэс? – ответа не следует, Борланд всецело поглощен видом из окна. – Я не узнаю тебя. Ты какой-то другой. Что с тобой случилось? – повторяет Сэм. Уэс оборачивается к нему, будто только что увидел. - Людям свойственно меняться. Это единственное, что отличает человека от банки кильки в томатном соусе, - говорит он. - Знаю, - вздыхает Сэм – Не хуже тебя знаю. Но ты теперь не этот Уэс, что грезил о музыке и готов был сделать стойку на ушах, купив новые струны в честь дня рождения. - Пардон, но сейчас я могу позволить себе новые струны вместе с новой гитарой. Игрушки растут вместе с ребенком, - широко скалится улыбкой Уэс, показывая оба два ряда зубов. Вовсе не за такую улыбку его обожали фанаты. - Ты разучился ценить малое. Теперь ты живешь в гротеске. Я не могу тебя понять. Ты отдаляешься от нас. Ты перестаешь быть моим другом Уэсом. - Отдаляюсь? – Борланд постарался сделать доброе лицо, хотя ему и не нравится неожиданно расчувствовавшийся Риверс (слишком непривычно было слушать Сэма, а не жаловаться ему на жестокую жизнь). – Что ты, Сэм? Я всегда буду твоим другом. Я никуда не уйду, - он присел рядом с Сэмом на диван и опасливо потрепал его за ухо. - Не уйдешь, - горько сказал Риверс, отворачиваясь, - Уже ушел, - кровь Борланда вскипела, он понял, на что намекает Сэм. - Знаю-знаю, тебе не нравится моя новая жена. Ты считаешь, что Анна сделала меня подкаблучником и заставила, как ты говоришь, отдалиться от вас! - Но… - Да, конечно, - Борланд покраснел от ног до ушей, он размахивал руками и смотрел на Сэма словно укротитель на сдохшего прямо перед представлением циркового льва. – Леннон и Йоко-Оно! Еще скажи, что она влияет на мою музыку! - Я так не скажу, - спокойно возразил Сэм. – Потому что это была бы неправда. Я знаю Анну, она не станет лепить из тебя Аполлона с гитарой. Я знаю тебя, ты не позволишь себя менять. Дело вовсе не в этом, - Риверс помолчал. Уэс тоже удосужился заткнуть себя ненадолго. Даже Лондон за окном притих, ожидая слов, которые (никто не сомневался), разрушат стены и взорвут мосты. – Сколько я тебя знаю, ты всегда хотел стать музыкантом. Не человеком, умеющим играть на инструменте, но чем-то большим. И ты всегда путал «что-то большее» с известностью. Ты приравнивал славу к качеству музыки… Уэс совершенно потерялся. Это было невыносимо слушать, правда всегда неприятна. Но не поэтому ему хотелось заткнуть уши или застрелить Сэма на месте, а потому, что Сэм говорил именно то, что он сам давно пытался понять и облечь в слова, он выдернул из уравнения тот корень беспокойства, пытавший Борланда всю сознательную жизнь. У Уэса просто не хватало духу вызывать себя на суд, где судья – он сам. - …то, что ты стал звездой вовсе не приближает тебя к мечте. Наоборот. Чем больше ты пытаешься угодить фанатам (а ты это делаешь, пусть и невольно), тем дальше ты уходишь от Музыки. Я не говорю, что популярная музыка нехороша, но нельзя нравиться всем и сохранять себя, свое «я». Всё в итоге сводится к среднестатистическому безликому мужику, который подводит глаза вместо былого яростного грима и танцует на сцене танго австралопитеков, разбивая время от времени пару-тройку гитар, в угоду почтеннейшей публике. Ты не тот, кого я знал столько лет, - на этом месте вся растерянность Борланда превратилась в злость, и он закричал, хрипло и натужно: - Хватит! Хватит сидеть здесь и читать мне мораль, будто старик-пастор! Хватит поучать, будто не я, а ты живешь мою жизнь! – Уэс кричал, а Сэм слушал. Покорно, как будто он не мог тоже вскочить и крикнуть. Истощив запас злости, Борланд закашлялся и замолчал. Тогда Сэм встал с дивана. Он не злился, он не топал ногами, он сказал, тихо и спокойно: - До, свидания, Уэс, - сказал и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь. Уэс судорожно глотал воздух, смотря на стену перед собой. Лучше бы Сэм ударил его, лучше бы заорал благим матом. Тогда не было бы так стыдно, тогда бы он был не один, тогда бы они были на равных. А так он остался в дураках. Стыд сдавил горло. Уэс знал, что Сэм больше не вернется, также как Сэм всегда знал, что на душе у Уэса. Он снова закричал. Уже не зло, но отчаянно, потерянно. Не успев перевести дух, он схватил бутылку недопитого вина, швырнул в стену. На белых обоях расцвел кровавый цветок. На этом Борланд остановился. Ярость глупа и жалка – понял он. Бесполезно звать на помощь, когда не чувствуешь под ногами земли. Точка опоры исчезла – Сэм ушел. Кто бы мог подумать, что этот зеленоглазый парень своим понимающим молчанием и редкими, но меткими словами, будет держать в равновесии весы разума и безумия Уэса. Кажется, Борланд знал это с первого дня знакомства – но не давал себе возможности понять. Всегда понимаешь цену тому, что уже тебе не принадлежит. Цену дружбе понимаешь, когда дружба рассыпается стайкой фотографий и парой обрывочных сцен в памяти. Но и вправду – не в этом дело. Дело в том, что мечта всей жизни прошла и улетела, дразнящее махнув изодранным рукавом. Можно оставить её, можно мучительно забывать о ней и забыть наконец. А можно поползти за мечтой на коленях, умоляя вернуться. К черту гордость! Она годна для деловых людей, знающих цену себе и всему миру в пересчете на евро. Художник не стыдится падать на колени перед музой. Не позор ползти за мечтой по грязи. Не позор, но и не честь – это просто необходимость, если ты стремишься к мечте и уже понял, что без её милости никогда её даже пальцем не коснешься. Придя в себя, Уэс спокойно достает из чехла свою именную гитару – олицетворение цепи, приковывающей к известности – и равнодушно швыряет грифом об пол. Дерево со стоном переламывается. Этот слабый стон заглушен свистом ветра, ворвавшегося в открытое окно. Ветер растрепал волосы Уэса, вернул ему способность трезво мыслить. Борланд улыбнулся ветру – они поняли друг друга, наконец обретя общий язык. Не глядя на обломки гитары, Уэс позвонил Анне и оставил сообщение на автоответчике, а затем вышел из номера, вышел из отеля. Прочь отсюда. И неважно, куда идти. Жизнь шла не так, как должна была. Но теперь все будет по-другому. Он начнет жизнь заново. Новая жизнь – салют! Где-то в Америке Анна Борланд, беспокойно кусая носовой платок, слушала, как автоответчик говорит голосом Уэса: - …я должен уйти. Это не объяснить в двух словах. Лучше я просто скажу, что должен. Я вернусь. Я вернусь к тебе, честное слово. Ты не узнаешь меня, но я вернусь… …а над Лондоном занимался рассвет. |
Перейти к обсуждению
Назад на "Фанфикшен" // Назад на главную // Disclamer
